знакомых, но исключительно по катку и балету, и все её отношения с ними были сугубо платоническими. Ей, правда, нравилось над ними подшучивать в письмах сестре, называя наиболее приятных представителей советского официоза «мой русский бойфренд» и т. п., но дальше шуток дело не шло. Появления в местном обществе в компании молодых русских были ей разрешены отцом и нужны для совершенствования языковых навыков. Судоплатов же настаивал, что предупреждает Гарримана насчёт Кэти «всерьёз, но чисто по-дружески». Это, дескать, никоим образом не «угроза шантажом». Гарриман пользуется «большим уважением» Сталина, настаивал он. Разговор же на эту тему он завел с «намерением» показать, что Гарриманы могут не опасаться «каких-либо провокаций с нашей стороны» и свободно обсуждать «любые деликатные вопросы, как личные, так и дипломатические». Гарриман в ответ на всё это лишь невозмутимо поинтересовался, в достаточном ли для всех делегатов количестве подвезут в Ялту водки и икры. В конце встречи Павел Судоплатов преподнёс послу чайный сервиз в подарок от правительства и ретировался, не решив ни одной из своих задач{559}.

Хотя запугать Гарриманов у Берии и НКВД не вышло, недостатка в целевых объектах преследования они не испытывали и силки на них расставляли разнообразнейшие. И теперь Берия нацелился на весьма кстати попавшую в его поле зрения мишень в считанных шагах от него, в группе беседующих делегатов.

Подобно Кэти и Анне, прибыла в Кореиз к девяти вечера со своим отцом и Сара. Как всегда, в строгой синей униформе с отдраенными до блеска пуговицами и при галстуке, она на этот раз позволила себе одно отступление от устава и пришпилила на лацкан брошь, присланную ей в подарок Светланой Сталиной. Это малое нарушение она сочла простительным, поскольку явить наглядное свидетельство дружественности британско-советских союзных отношений в данном случае было важнее{560}.

Это Кэти могла испытывать уколы или даже угрызения совести по поводу присутствия на подобном мероприятии, – Саре же подобная щепетильность была чужда. Она у отца за столом кого только не перевидала из сильных мира сего, начиная с легендарного британского дипломата, офицера и востоковеда Томаса Эдварда Лоуренса и заканчивая американской звездой немого кино Чарли Чаплином. К тому же Сара бывала на подобных банкетах и раньше, к примеру, на той же Тегеранской конференции. Если сталинский банкет хоть наполовину сравнится с тем, что закатили в Тегеране её отец с Рузвельтом, грех было бы отказываться от приглашения на него.

В ожидании приглашения к столу Сара разговорилась с «очень дружелюбным» Иваном Майским, с которым познакомилась ещё в его бытность советским послом в Лондоне в начале войны. Вдруг к ним присоединился некто третий. В пенсне, с желтыми зубами, ростом не выше неё человечек, при всей его вроде бы безобидной наружности, самим своим появлением каким-то мутным образом сразу же омрачил их беседу. Сара быстро осознала, что это Берия, глава ОГПУ (она была не в курсе, что советскую тайную полицию перекрестили в НКВД){561}.

Во второй половине дня, пока шло пленарное заседание, Сара в сопровождении отцовского адъютанта командора Томми Томпсона и приставленного к ним советского гида-переводчика посетила дом-музей Антона Чехова – тот самый, где Кэти успела побывать в ожидании прибытия в Ялту западных делегаций. Добравшись до «Белой дачи», как ещё называют это «государственное историко-культурное учреждение», они нашли его крайне обветшалым, а сад – заросшим диким бурьяном. Их встретила Мария Чехова, сестра классика. Как и Кэти, Сара быстро уяснила, что старушке боязно беседовать с иностранцами через переводчика-соглядатая. Сара, памятуя о том, что до революции в русском дворянстве[68] принято было общаться по-французски и сама владея французским в совершенстве, благо школу заканчивала в Париже, попыталась перейти с Чеховой на этот общий для них и, к счастью, непонятный переводчику язык. Увы, глубоко въевшийся страх и выработавшуюся за десятилетия привычку к закрытости из чувства самосохранения отбросить нелегко. И даже говоря по-французски, Чехова всё так же нервничала и отказывалась говорить что-либо мало-мальски существенное при переводчике, – просто на всякий случай{562}.

Скрытность Марии Чеховой являла собой превосходный пример страха, вселённого в сердца русских Берией и его воинством, страха столь всепроницающего, что он лишал дара речи даже почтенную сестру одного из самых прославленных сынов России. И вот теперь прямо под локтем у Сары стоял главный шпик Сталина – и дожидался, чтобы она что-нибудь сказала. А что ей было сказать? Общего между ними – ровным счётом ничего, а к пустопорожней «дружеской» болтовне она не склонна по самой своей природе. Сара порылась в памяти в поисках чего-нибудь достаточно пресного, чтобы просто заполнить неловкую пустоту, и память ей услужливо подсказала, что британские делегаты нарыли кое-какие русские разговорники. В последние дни Питер Портал их штудировал за завтраком, обедом и ужином, и Сара почерпнула от него с дюжину полезных слов и фраз. За неимением других идей для поддержания разговора, она решила попрактиковаться в русском. Собравшись с духом и призвав на помощь актерский дар и подсказки Майского, Сара выдала Берии тираду из первых пришедших ей на память русских слов{563}.

Поначалу – пока она ограничивалась простейшими «да – нет», «спасибо – пожалуйста», «заходите – садитесь», «не волнуйтесь» и «чай – кофе», – особого зрительского отклика ей у Берии вызвать не удалось. Но затем, дойдя до последней известной ей фразы, она поняла почему, имея дело с Берией, рискуешь попасть в беду буквально на ровном месте. Последняя произнесенная Сарой на ломаном русском фраза была: «Можно мне грелку, пожалуйста?» (Вроде бы вполне уместный в феврале месяце вопрос, будь то в Британии или в Советском Союзе.)

При том, что сказано это было в шутку, невинные слова Сары вдруг вызвали у Берии такую реакцию, что он мигом преобразился из подобия ученого не от мира сего в типаж агрессора, использующего похабные шутки для достижения своих политических целей. Смерив Сару взглядом от рыжих волос до мысков стройных и рельефных от многих лет занятия танцами ног, он впялился ей в лицо из-за круглых стекол пенсне и приказал Майскому перевести: «Поверить не могу, что вам нужна грелка! Огня в вас и так хоть отбавляй!!!»

Прежде чем Сара успела сформулировать ответ на эту сальную пошлость, всех пригласили за стол. В отличие от множества менее удачливых женщин, на которых положил глаз Берия, Сара была избавлена от продолжения спектакля. Не столько испугавшись, сколько поразившись дикости этой интермедии, Сара решила проверить действие просьбы о грелке на «искристоглазом» Андрее Вышинском, который оказался её соседом за дальним краем стола. Похоже, Сара действительно озвучивала её «очень убедительно», поскольку Вышинский шутки не понял и ответил ей «на полном серьёзе и без тени удивления: “Зачем? Вы простужены?”» Саре пришлось всякими шарадами давать ему понять, что она просто пошутила{564}. Хотя вполне очевидно, что до человека, занимавшего в годы сталинской «Большой чистки» пост прокурора СССР и лично занимавшегося постановкой показательных судебных процессов с вынесением смертных приговоров десяткам критиков и противников Сталина, английский юмор не доходил ни в оригинале, ни в переводе, – но Сара-то не знала, с кем рядом сидит.

Тем временем не менее бессмысленный разговор происходил и на противоположном конце стола. Джимми Бирнс, известный мастер создания проблем перед трёхсторонними ужинами, доказал, что способен испортить Рузвельту настроение и во время застолья. Подойдя к президенту, Бирнс резко бросил ему в лицо упрёк в том, что днём союзники допустили «серьёзную ошибку», согласившись на требование Сталина предоставить два дополнительных места с правом голоса